Философской концепции овеществления у Лукача соответствует теория классового сознания, которое раскрывает, "опосредует” и преодолевает овеществление. Примером такого конкретно-исторического развития "истинного” сознания пролетариата является для Лукача — в полемике с работой Розы Люксембург — опыт русского большевизма.
"Для левых (философов круга Лукача. - А. Д.) большевизм виделся во многом тождественным марксизму, его переводом в практическую плоскость. Себе же они отводили задачу теоретического осмысления этого опыта, последующего использования в своей деятельности результатов теоретического опыта пионеров социалистического преобразования" Почему это обоснование было отвергнуто самим коммунистическим движением?

<...>

В предисловии к "Истории и классовому сознанию” (1967) Лукач так описывал внутреннее противоречие в своих тогдашних взглядах: "На международной арене я мог беспрепятственно предаваться со всем своим интеллектуальным пылом революционному мессианизму. Но в Венгрии, с постепенным ростом организованного коммунистического движения, я во всевозрастающей степени сталкивался с решениями, общие и личные, долговременные и непосредственные следствия которых я не мог игнорировать и должен был укладывать в основу уже дальнейших решений” [338].

Причиной постепенного отхода Лукача от "левого коммунизма” была его политико-практическая деятельность в рамках венской фракции Енё Ландлера внутри венгерской компартии, уже с начала 1920-х гг. резко противостоявшей бюрократическому сектантству Куна и его московской группы. В 1922 г. в книге "Авантюризм и ликвидаторство. Политика Белы Куна и кризис КПВ” Ладислава Рудаша — будущего ортодоксального критика "ревизиониста” Лукача — одна из глав ("Еще одна политика иллюзий”) написана Лукачем. Он критикует сторонников Куна именно за "шаг за шагом обнаруживающийся и распространяемый бездушный бюрократизм, который исключает акцент на подлинной работе” [339]. В другой главе этой книги Йожеф Реваи [340], ученик Лукача и один из руководителей фракции Ландлера, ставил вопрос о необходимости организации массового движения в условиях нелегальной работы коммунистов в Венгрии. Совершенно неприемлемым для венской фракции была попытка Куна под лозунгом организации массового подпольного коммунистического движения разом отправить большинство из них в Венгрию, где они легко могли стать добычей полицейских ищеек. Одной из самых отталкивающих для Лукача и его товарищей по фракции стала попытка Куна подкупить сторонников реквизированным на гражданской войне золотом [341](действовавший в Вене сторонник Куна Бела Ваго получил от него около 2.5 кг золотых изделий для партийных нужд — что, впрочем, было тогда обычной практикой — и пытался, используя эти ценности, переманить некоторых оппонентов, в частности Рудаша, на сторону московского руководства КПВ) [342].

К III Конгрессу Коминтерна фракционный конфликт внутри Компартии Венгрии обострился настолько, что стал предметом международного разбирательства. Именно в контексте ликвидации борьбы групп Ландлера и Куна было фактически принято уже упоминавшееся решение Малого Бюро ИККИ о закрытии журнала "Kommunismus” [343]. План Куна по укреплению подпольной работы за счет фактической ликвидации венской группы принят не был, а попытка создать новый работоспособный ЦК, где большинство принадлежало сторонникам Куна, закончилась выходом из него в октябре 1921 г. людей Ландлера — Дьюлы Лендьела и Дьёрдя Лукача [344]. Следует вообще указать, что в начале 1920-х гг. Лукач отвечал за организационную работу партии и воспринимался многими (в частности, Илоной Дучинской осенью 1920г.) как персона номер один [345]. Очередное рассмотрение венгерского вопроса в 1922 г. на расширенном заседании Исполкома Коминтерна (в состав комиссии входили Бухарин, Пятаков и Сокольников) завершилось созданием новой комиссии (в составе Радека, Куусинена и Цеткин), возложившей вину за конфликт в равной степени на обе фракции. В итоге по решению Президиума ИККИ от 17 марта 1922 г. венгерская секция Коминтерна как организационное единство перестала существовать: ее члены формально вошли в состав компартий РСФСР и Австрии, Бела Кун был отправлен руководить идеологическим отделом Уральского бюро ЦК РКП(б), а лидеры фракции Ландлера, включая Лукача, временно переехали в Берлин [346]. Примерно в то же время начал работать внешнеполитическим редактором "Die Rote Fahne” и Фогараши, который содействовал публикациям в центральном органе КПГ статей не только Лукача, но и Балажа [347].

В течение следующего года (до апреля 1923 г.) Лукач опубликовал в газете около десятка довольно значимых статей, в которых затрагивались те же проблемы, что и в одновременно подготавливаемой к печати книге "История и классовое сознание”, ставшей итогом всего "раннемарксистского” творчества Лукача. В этих статьях, которые чаще всего были рецензиями (на книгу Рабиндраната Тагора о Ганди, последние произведения Карла Крауса и Бернарда Шоу) или публикациями к какой-либо дате (например, к годовщине смерти Стриндберга или Фейербаха), особенно интересными представляются преемственные мотивы из его докоммунистического периода — поскольку это были первые после обращения в коммунизм "специальные” работы по эстетике, теории литературы и т. д. Публицистический жаргон большинства из них ("упадок буржуазии”, "прогрессивное наследие”) служил необходимой оболочкой ряда не общераспространенных в коммунистическом движении идей: Лукач подчеркивал безусловную значимость для марксизма наследия молодого Гегеля (в рецензии на известную книгу Дильтея), показывал сложную и не однозначно реакционную роль тезиса "искуство для искусства” в развитии культуры XIX в. [348], продолжал весьма высоко оценивать творчество Достоевского как изображение бесчеловечной механистичности и бездушного овеществления капиталистического общества [349] и т. п. Будучи фрагментарным и заведомо вторичным (в форме рецензий), этот материал собственно историко-философского или литературно-критического творчества Лукача 1920-х гг., периода его самой активной политической деятельности, важен одновременно и в содержательном плане — как переход от домарксистской эстетики к пику его активной работы в 1930—1940-е гг., и в "иносказательном” аспекте — как выражение идеологической эволюции философа от этического и тотального радикализма к постепенному "примирению с действительностью” сталинского социализма в одной стране.

"История и классовое сознание” была написана в 1922 г., в середине этого переходного периода от радикального мессианизма и революционного ригоризма "Тактики и этики” к конкретным проблемам коммунистического движения в общей перспективе марксистского историзма; эта книга "была... исходным синтезом того периода, который начался с последними годами войны” [350].

Обозревая в целом мировоззренческую и политическую эволюцию Лукача периода 1907—1922 гг., в ней можно выделить следующие этапы.

I. Венгерский период (I907—1911 гг.), для которого характерно двойственное — научно-социологическое и философско-"эссеистское” — толкование проблем современной культуры; образцом такого подхода для Лукача послужило творчество Георга Зиммеля (сборник "Душа и формы”, "История развития современной драмы”).

2. Гейдельбергский период (I912—1915 гг.) отмечен работой Лукача над построением систематической эстетики в духе классической философии; в то же время он оставался представителем "немецкого эсхатологизма” (Макс Вебер) и "немецким духовным революционером” (Эрнст Блох). Влияние двух этих мыслителей было особенно значимым для преодоления Лукачем интеллектуального стиля университетского неокантианского философствования ("Гейдельбергская философия искусства”).

3. Период будапештских "Воскресных собраний” (1916— 1918 гг.). Для представителей этого близкого Лукачу круга мыслителей характерна изоляция после начавшейся в августе 1914г.Первой мировой войны как от зараженного шовинизмом большинства немецких интеллектуалов, так и от либерального позитивизма О. Яси и Общества социальных наук в Венгрии. Проблема кризиса и гибели западной цивилизации осмысляется ими через опыт героев Достоевского, радикализм Сореля, а также философию Фихте и Гегеля (набросок книги о Достоевском; "Теория романа”).

4. "Раннекоммунистический” период (1919—1922 гг.), включая деятельность Лукача на посту наркома просвещения Венгерской Советской республики весной 1919 г. и сотрудничество в венском журнале Коминтерна "Kommunismus” в эмиграции ("Тактика и этика”, статьи 1920-1921 гг.). Рубеж 1921 — 1922 г. обозначил начало поворота Лукача от "мессианского сектантства” к своего рода революционному реализму (III Конгресс Коминтерна и работа в КПВ).

Главными мотивами духовной эволюции молодого Лукача были поиск моральной и художественной "подлинности”, надежда на обретение гармонического и целостного отношения человека и социального мира. Философский и этический радикализм периода Первой мировой войны обусловил приверженность Лукача наиболее радикальным течениям в III Интернационале и КПГ (Г. Роланд-Хольст, А. Тальгеймер и др.). "Левый коммунизм” начала 1920-х гг. получил теоретическое выражение в "левом марксизме” (А.В. Гайда, В.В. Китаев) Георга Лукача и его тогдашнего единомышленника — Карла Корша. Путь Лукача к марксизму представляет, пожалуй, наиболее выразительный пример более общего процесса обращения западных интеллектуалов к самому радикальному крылу рабочего движения в период 1910—1920-х гг. [351]

Сам феномен перехода части образованных представителей господствующего класса в ряды угнетенных был описан Марксом и Энгельсом еще в "Коммунистическом манифесте”, но случаи Мозеса Гесса, Антонио Лабриолы, Каутского или Меринга (да и самих классиков) подразумевали разрыв с прежними культурными привычками и мировоззрением и личное самоотречение — своего рода новую "экзистенциальную принадлежность” к определенному политическому движению. Все эти черты были в полной мере характерны и для "обращения” самого Лукача — в отличие от его немецких современников, — начиная с Эрнста Блоха и заканчивая членами Франкфуртской школы, кругом Адорно и Хоркхаймера. Вместе с тем важным связующим звеном между Лукачем и теоретиками ранней Франкфуртской школы была общая "фигура отталкивания” —претендующий на духовное лидерство левый интеллектуал "вообще”: будь то сторонник рационального и справедливого регулирования общества из числа университетских преподавателей (например, Оскар Яси или Карл Манхейм) или внепартийный. литератор-"активист” (как Курт Хиллер или ведущие экспрессионисты).

Притом что Лукач относился к своему еврейскому происхождению как к непреложному индивидуально-биографическому факту, скорее именно венгерская идентичность сыграла в судьбе Лукача и его соратников (Фогараши, Реваи и отчасти Балажа), присоединившихся к коммунистическому движению на рубеже I918—19I9 гг., очень существенную роль. Относительная изолированность не только от консервативно-националистического истеблишмента, но даже и от наиболее прогрессивных и западнически ориентированных леволиберальных интеллектуалов (например, Яси или Карла Полани) существенно содействовала переключению их "потусторонней” этико-философской программы в плоскость революционной политической доктрины коммунизма. Обостренная ситуацией эмиграции форсированная политизированность интеллектуальной работы, необходимое подчинение теоретической деятельности идеологическому курсу своей партии нашли выражение в "тоталитарной” концепции партии и дисциплины, изложенной в "Истории и классовом сознании”. Менее всего, однако, стоит изображать Лукача в трагической роли великого мыслителя европейского масштаба, активность которого была вынужденно ограничена пределами забот исторически малозначимого венгерского коммунистического движения. Именно практическая связь с повседневной политической деятельностью стала для него самого чрезвычайно важным коррелятом самых глобальных философско-теоретических конструкций, включая свои собственные. Если сравнивать "коммунистическое обращение” Лукача с позицией таких его будапештских единомышленников, как Манхейм и Фюлеп, сохранивших дистанцию от конкретной политики, то можно утверждать, что его выбор в пользу коммунизма не был автоматическим и безусловным.

Эта добровольность (питаемая произвольностью предпринятого им авраамовского "прыжка веры”, по Кьеркегору) [352], равно как и неизменное отклонение им неоднократно возникавших в дальнейшем возможностей отступничества от коммунизма, "ренегатства”, стали важнейшим конститутивным условием его собственной теоретической работы. В случае Фогараши и Реваи сходный идейно-политический комплекс привел их не к "примирению с действительностью” сталинского "реального социализма”, а практически к полной капитуляции перед ним. Результатом для Реваи и Фогараши стало в конечном счете личное и творческое поражение и почти полное забвение — чего даже самый пристрастный и недоброжелательный исследователь не сможет утверждать о творчестве Лукача начиная с 1930-х гг. [353]

Свойственные Лукачу особые черты (его "традиционность” и политическая ортодоксальность) выделяют его фигуру на фоне мыслителей, принадлежавших к Франкфуртской школе социальных исследований. По отношению же к тому учению, которое обозначают собирательным именем "неомарксизм”, он одновременно играл роль прародителя и критика, в ином ракурсе — "ересиарха” и догматика.

Принципиально отличной от венгерской биографической траектории Лукача, как будет показано в последующих главах, была связь социально-политического контекста, академической среды и развития марксистской системы идей в Германии. В кайзеровскую эпоху сторонники социализма из рядов интеллигенции были практически обречены на академическую или социальную маргинализацию — оттеснение в самый нижний слой университетской иерархии или изоляцию в роли обслуживавшего партию социал-демократического пропагандиста или функционера [354]. Экономические и политические потрясения 1918 и 1923 гг. существенно изменили и расширили пространство действий для левых теоретиков, ориентировавшихся на марксизм. Именно начиная с 1920-х гг. (если говорить только о Германии) статус "левого интеллектуала” перестал подразумевать непременную принадлежность его носителя к какой-либо организации социалистического движения — правда, при непременной симпатии к целям движения вообще. Окончательно этот тип мировоззрения — так или иначе дистанцированный и от "реального социализма”, и от капитализма с интегрированной в него социал-демократией — утвердился в кругах американских и европейских "новых левых” уже в послевоенный период. Однако исторические истоки его восходят к неповторимо уникальному многообразию либерально-социалистических и леворадикальных течений именно Веймарской Германии.

В следующей главе более подробно рассмотрены теоретическое содержание и историко-политическая обусловленность книги Лукача "История и классовое сознание” — работы, ставшей крупнейшим феноменом леворадикальной мысли Веймарской Германии. Философские и практические установки этого произведения были связаны как с политической позицией самого автора, так и с теоретическим багажом его домарксистского периода.