Вопрос 9

Социальные трансформации 1970-х годов — начала XXI века, изменение социальной роли и функций труда и закат «трудового общества».             

Хотя начало дискуссий об информационном обществе и обществе знания относится к 1960-м годам, сам феномен усиливающейся взаимозависимости процессов модернизации и развития информационно-коммуникационных технологий (ИКТ), разумеется, не ограничивается этим временным горизонтом. Не будет лишним напомнить, что исследование Ф. Махлупа[2], выводы которого послужили базой для концептуализации информационного общества, начались еще в 1930-х годах. Но в 1960-е годы синергия научно-технического прогресса и социальных изменений породила новые, чрезвычайно значимые эффекты.

К началу 1960-х годов в индустриально развитых странах произошел важнейший социальный сдвиг: количество квалифицированных специалистов и менеджеров ("белых воротничков") начало превышать количество индустриальных рабочих[3]. П. Дракер еще в 1959 г. предвидел дальнейшее углубление этой тенденции, введя термин knowledge worker - специалист по работе со знанием, или когнитивный работник[4]. На протяжении 1960-х годов прогресс компьютерной техники и совершенствование средств передачи информации привели к их конвергенции в информационно-коммуникационную технологию, а в 1969 г. были сделаны первые шаги в развитии сетей компьютерной коммуникации, результатом которых впоследствии стало появление Интернета. На широком использовании информационных технологий базировалось и развитие новых гибких систем производства - так называемый "пост-фордизм". 

1960-е годы были ознаменованы подъемом новых социальных движений и протестных выступлений, который повлек за собой серьезные изменения в политике и общественном сознании. Появление новых социальных движений было лишь в ограниченной степени связано с традиционными классовыми антагонизмами индустриальной эпохи. Как писал А. Турен, «по мере того, как мы входим в постиндустриальное общество, общественные движения могут развиваться независимо от политических действий, имеющих в виду прямой захват государственной власти... Новые общественные движения формируются ... не посредством политического действия и столкновения, а скорее влияя на общественное мнение»[5]. Выход этих движений на арену общественной жизни явился свидетельством растущей неудовлетворенности традиционными политическими институтами и субъектами, а также расширения круга проблем, которые прежде оставались вне поля зрения институциональной политики. Благодаря возможностям СМИ в странах Запада значительно возросло политическое воздействие публичных дискуссий, развертывание которых было непременным спутником движений 1960-х годов.

Знание, как фактор экономического развития и управления общественными процессами, также оказалось в фокусе этих дебатов. Сейчас, правда, не очень часто вспоминают, что сам термин «общество знания», введенный в оборот американским политологом Р. Лэйном для характеристики влияния научного знания на сферу публичной политики и управления[6], оказался побочным продуктом более давних дискуссий о технократии и экспертократии. По сути дела, речь шла о том, как будут организованы политическая власть и управление в условиях возрастания социальной роли научного знания. Родоначальником обсуждения этой проблемы был А. Сен-Симон, а предметная дискуссия развернулась в период между двумя мировыми войнами благодаря усилиям идеологов первой технократической волны. После Второй мировой войны обсуждение этих проблем возобновилось на новой основе. Более не ставился вопрос о радикальном социальном преобразовании и непосредственной передаче власти ученым, инженерам или менеджерам. Вместо этого внимание было сфокусировано на новых возможностях усовершенствования капитализма на основе технического прогресса. Так, Х. Барнс и Ж. Гурвич обосновывали возрастание роли экспертов и технических специалистов нарастающим несоответствием между ускорением прогресса технологий и низкими темпами модернизации социальных, юридических и политических институтов[7]. В сущности, их линия аргументации сводилась к тому, что политическое управление комплексными социальными системами даже в наиболее развитых странах близко к пределу своей эффективности, а политики и администраторы психологически не готовы иметь дело с теми взаимосвязями и кумулятивными эффектами, которые в таких системах начинают играть все большую роль.

Рассуждая в русле этой логики, Дж. К. Гэлбрейт ввел понятие «техноструктура» для описания качественно новой роли иерархии технических специалистов и экспертов в организации управления обществом. По мнению Гэлбрэйта, именно технический прогресс и обеспечивающие его инвестиции в образование и науку являются важнейшими предпосылками превращения капитализма в общество изобилия[8]. В этих условиях будут изменяться отношения власти, прежде всего в производственной сфере, где ведущая роль перейдет от капитала к организованным знаниям, вслед за чем будет происходить и перераспределение власти в обществе, поскольку граница между индустриальной системой и государством становится все более условной[9]. Взаимодействие квалифицированных специалистов в рамках техноструктуры становится решающим условием планирования и принятия решений, обеспечивающих функционирование и производства, и социума.

Техноструктура по степени своего влияния на процесс принятия решений существенно превосходит как руководителей фирм или организаций, так и политических лидеров. Однако техноструктура не проявляет заинтересованности в том, чтобы формализовать свое влияние, осуществить, как это предлагали идеологи первой технократической волны, революционный захват власти. Напротив, техноструктура заинтересована в сохранении социальной и политической стабильности, в условиях которой она может наиболее эффективным образом обеспечивать собственные интересы. Отказ от властных амбиций является предпосылкой благополучного сосуществования техноструктуры с любым политическим режимом индустриальной эпохи.

Выдвинутый Х. Шельски «тезис о технократии» в известном смысле означал радикализацию представлений о техноструктуре. Он состоял в том, что в процессе формирования научно-технической цивилизации происходит фундаментальное изменение отношений господства, и на смену политическим нормам и законам приходят закономерности этой цивилизации. Тем самым «идея демократии утрачивает свою классическую субстанцию: вместо политического волеизъявления народа в действие вступают закономерности, которые человек продуцирует в процессе труда и научного познания»[10]. Принятие решений в условиях научно-технической цивилизации на основе демократического волеизъявления ведет к подрыву эффективности. Обеспечивая эффективное управление, современная техника не нуждается в легитимности - она сама выступает решающим легитимирующим фактором господства. Политика в «техническом государстве» низводится к обеспечению нескольких вспомогательных функций. Вместе с тем Шельски не считает, что происходит автоматический переход суверенитета от политических инстанций к менеджерам, инженерам или научным экспертам. По его мнению, в «техническом государстве» никакого нового правящего класса не возникает, а политический суверенитет минимизируется: «чем совершеннее техника и наука, тем уже пространство политических решений»[11]. Одновременно сокращается роль идеологий в политическом процессе, поскольку принятие решений в рамках научно-технической цивилизации во все возрастающей степени подчиняется ее внутренней операциональной логике.

В начале 1970-х годов проблематика новой социально-политической роли научного знания, а также его влияния на процесс социальных трансформаций в целом, была интегрирована в новый теоретический контекст в рамках разработанной Д. Беллом концепции постиндустриального общества. Белл сосредоточивает свое внимание на реальных изменениях, связанных с переходом к постиндустриальному обществу, которое:

«1) ... укрепляет роль науки и знания как основной институциональной ценности общества;

2) делая процесс принятия решений более техническим, оно все непосредственнее вовлекает ученых или экономистов в политический процесс;

3) углубляя существующие тенденции в направлении бюрократизации интеллектуального труда, оно вызывает к жизни набор ограничителей традиционных определений интеллектуальных интересов и ценностей;

4) создавая и умножая техническую интеллигенцию, оно поднимает серьезнейший вопрос отношения технического интеллекта к гуманитарному  собрату»[12].

Одним из результатов этих процессов оказывается изменение состава экономической и политической элиты, включение в нее представителей научно-технического знания. В то же время Белл не отождествляет возрастание социальной роли ученых и технических специалистов с установлением политического господства технократов. Политическая деятельность не растворяется в принятии решений на основе заключений экспертов, а они сами, если им приходится действовать в сфере политической борьбы, как правило, присоединяются к одной из существующих политических позиций. Ни технократического замещения политики, ни формирования сплоченной группы технократов как политического актора в постиндустриальном обществе не наблюдается. Белл считал, что значение самой политики в постиндустриальном обществе должно возрастать, поскольку политический выбор станет более осознанным, а центры принятия решений - более открытыми для общества[13]. По мнению Белла, научным и техническим экспертам в постиндустриальном обществе по-прежнему придется делить влияние с другими элитами, а общий вывод состоит в том, что «политические решения являются в обществе центральными, и отношение знания к власти есть отношение подчиненности»[14].

Но если Белл придерживался компромиссной позиции в вопросе о балансе власти между экспертами и различного типа бюрократиями и группами влияния, то более радикальный подход, отразивший нараставшие на протяжении 1960-1970-х годов опасения по поводу последствий технократического господства, был направлен против самой возможности исключения гражданского общества из процесса принятия социально значимых решений. Наиболее последовательно эту позицию отстаивали представители Франкфуртской школы. Так, М. Хоркхаймер рассматривал взаимосвязь науки и власти с точки зрения торжества инструментального разума, когда наука может быть поставлена на службу любым политическим целям, по отношению к которым она остается индифферентной[15]. Ю. Хабермас еще более усилил этот тезис, настаивая на том, что по отношению к политике наука и техника не ограничиваются безразличием к ее целям. «Утверждение о том, что политически значимые решения растворяются в ходе раскрытия имманентных закономерностей имеющейся в распоряжении техники», призвано завуалировать фундаментальные интересы и ввести в заблуждение деполитизированные массы населения[16]. Хабермас подчеркивал, что наука и техника в современном мире обретают функцию легитимации господства. В результате возникает феномен «сциентифицированной политики», нацеленной на минимизацию конфликтного потенциала общества[17]. Отметив опасность этой тенденции, Хабермас указал на альтернативу: признание социального статуса не через технократическую легитимацию, а в рамках коммуникативного процесса.

Если инструментальная рациональность состоит в способности находить, выбирать и осуществлять наиболее эффективные способы достижения осознанных и четких целей, то коммуникативная рациональность предполагает достижение понимания и согласия относительно целей на основе диалога между субъектами социального действия, в рамках социализации. В отличие от действия на основе сотрудничества, стимулом к которому является вознаграждение или угроза, коммуникативная рациональность зависит от степени добровольной вовлеченности в соответствующее действие заинтересованных и компетентных индивидов. Диалог между ними способствует осознанию взаимных прав и моральных обязательств, продуцирует солидарность, имеющую внутреннюю связь со справедливостью[18]. С точки зрения Хабермаса, инструментальная рациональность присуща прежде всего тем формам социальной жизни, где доминируют деньги и власть, т.е. капитализму и бюрократии. Коммуникативная рациональность в первую очередь конституирует модель делиберативной демократии, в которой диалог и взаимопонимание по важности опережают прагматическое решение проблем. В то же время делиберативная демократия обладает потенциалом сопряжения коммуникативной и инструментальной рациональности.

Разумеется, дискуссии о коммуникативной рациональности и делиберативной демократии все еще далеки от завершения. В контексте темы настоящей статьи наиболее важно то, что эти идеи практически полностью вытеснили технократическую компоненту, так или иначе присутствовавшую в ранних версиях концепции общества знания.